Скачать книги автора «Петр Андреевич Вяземский»

«Я не нашел у Анненкова («Вестник Европы») отметки Пушкина о 1814 годе…»

«Наша литература, или письменная деятельность, представляет иногда явления, которым подобных не найдешь ни в какой литературе. Статья: о Полевом и Белинском, напечатанная в «Русском» навела меня на эту мысль или, вернее сказать, пробудила во мне мысль, которая давно во мне зародилась…»

«Цензура, с самого присоединения к министерству народного просвещения и её учреждения в нынешнем составе, была всегда одна из тягчайших обязанностей сего министерства и налагала на него самую затруднительную и щекотливую ответственность. Она была занозою и камнем преткновения для многих министров. На наших глазах граф Уваров, оскорбленный и измученный под бременем этих затруднений, оставил министерство. Князь Ширинский-Шихматов, можно сказать, изнемог и умер в борьбе, которую вызвали на него дела, неприятности и столкновения цензурные…»

Кроме общежитейских отношений и дружеских сочувствий, предоставляющих мне некоторое право подать голос мой на празднике, который нас здесь радушно собрал, я имею на это еще другие, более положительные, права. Позвольте мне, любезнейший и почтеннейший хозяин, привести их вам на память

«Покойный граф Северин Потоцкий сказал: «En Russie tout ministère est difficile, celai de l'instruction publique est impossible». Если и не осудить себя на совершенную невозможность, то нет сомненья, что министерству народного просвещения суждено бороться с трудностями, которые в других министерствах не встречаются…»

«Первым чувством и первым словом моим да будет глубочайшая моя благодарность Государю Императору и Государыне Императрице за высочайшую милость, которою Их Величества меня осчастливили. Искренняя признательность моя и вам, милостивые государи, за благосклонное внимание, которым вы меня удостоили. Теперь позвольте мне объяснить вам, как я сознаю и понимаю это внимание…»

«Сослуживец мой по Министерству Финансов и по выставке промышленности в Москве (1831 г.), Польского происхождения, и кажется, трагически кончивший жизнь в Висбадене, или Гамбурге, то есть самоубийством, описывал мне в письме из Петербурга прискорбные уличные события при появлении холеры, и переходя в рассказе своем к другим предметам менее печальным, заключал свое описание следующими словами: «mais n'anticipons pas sur le passé». То есть в приблизительном переводе: но не будем забегать вперед в минувшее. Мы очень смеялись этому lapsus пера и логики, Он долго был между нами стереотипною поговоркой…»

«Изложение записки, сколько помнится, довольно сходно с подлинником: если не в самой редакции, то в мыслях и в сущности. Только подана она была Государю Александру Павловичу не чрез руки графа Каподистрия, а прямо и лично самим графом Воронцовым…»

«Позвольте иметь честь принести от имени исторического общества и, смею сказать, от имени всей Русской литературы и науки глубочайшую признательность Вашему Императорскому Высочеству за милостивое принятие вами звания почетного председателя нашего общества. Благодарим вас и за честь, оказанную обществу присутствием и участием Вашим в нынешнее заседание. Надеемся, что, с легкой и благосклонной руки Вашей, труды наши принесут желаемую пользу…»

«Книга Корфа убедила меня еще более в мнении моем о Сперанском. Он был не государственный человек, не из числа тех избранных, которые назначаются промыслом для прочного преобразования государства. Он был в высшем значении слова чиновник, деятель с большими способностями, но не творческими, а второстепенными…»

«Так как веденные Порошиным записки не предназначались для печати, то в них встречается, конечно, много повторений и пустых подробностей. Я отметил в них карандашем, для облегчения чтения, места самые занимательные и даже такие, которые имеют интерес второстепенный или относительный; я составил с ним оглавление с краткими заметками для сосредоточения внимания…»

«„Кто, будучи в Женевской республике, не почтет за приятную должность быть в Фернее, где жил славнейший из писателей нашего века?“ В этих словах Русского Путешественника поразило меня слово должность. Теперь сказали бы мы долг или обязанность. Конечно, лестно самолюбию каждого писателя отыскать неправильное выражение в Карамзине, как всякому астроному отыскать пятнышко в солнце. Это доказывает, что глаза хороши и телескоп хорош. Но полно пятнышко-ли это? С Карамзиным надобно быть осторожным, он слова употреблял не наугад. Может-быть, выражение Карамзина и правильно, и в духе языка нашего. Долг и должность имеют не одно значение. „Отпусти нам долги наши!“ Тут не заменишь слово долги словом должность, равно как и в смысле долги, не лежащего на должнике. Слово обязанность было бы ближе к делу. Теперь выражение должность приняло исключительно официальное и служебное назначение…»

«В настоящей литературе нашей нет, в собственном смысле, вредного и злонамеренного направления. Основные начала, на коих зиждется благосостояние государства, не нарушаются ею: то есть религия, верховная власть я чистота нравственности не оскорбляемы изложением мнений, которые могли бы потрясти эту тройственную святыню общественного порядка. Впрочем этим хвалиться еще нечем. Оно иначе и быть не может. При существовании предупредительной цензуры, при твердой и безусловной силе правительства вашего, всякое, со стороны писателей, покушение посягнуть на общественный порядок было бы не только безумно, но и несбыточно…»

«Нам сообщили отзыв одной из лучших Французских газет о сочинении князя А. Д. Салтыкова. Читателям Москвитянина и вообще каждому Русскому, без сомнения, любопытно и приятно будет прочесть этот отзыв о нашем соотечественнике и о путевых письмах его, изданных на Французском языке и частью уже известных у нас по вашим журналам. Здесь было бы неуместно упрекать путешественника в том, что он писал письма свои не на Русском языке. Князь Салтыков не имел никогда притязания на авторство. Письма его вылились из головы, впечатлений, пера его, как случилось…»

«Как ни желалось бы мне, а не умел бы я выразить перед вами чувства живейшей признательности и глубочайшего умиления, с коими принимаю радушное и обязательное свидетельство внимания вашего ко мне. Сердца ваши поймут и доскажут то, что я высказать не в силах. Изъявление вашей благосклонности драгоценно сердцу моему и лестно моему самолюбию…»

«В Париже напечатаны на-днях стихотворения Ахилла дю-Клезьё (Achille du Clésieux) с замечательным предисловием знаменитого Балланша. Предлагаем читателям Современника несколько выписок из него…»

«Нечего и спрашивать: разумеется и я был в несчастном Царскосельском поезде на железной дороге в ночи с 11-го на 12-е августа, – я непременный член всех крушений на воде и на суше. Горит-ли пароход? я на нем. Сшибаются ли паровозы? я тут. Люди меня губят, но Бог милует. Благодарение Богу, с этим жить еще можно. Должно только заметить одно: хотя то и другое несчастие были следствием оплошности человеческой, но в первом случае несчастье сбыточное и предвидимое по расчетам вероятности. Там, где все делается огнем, не мудрено, что огонь когда-нибудь и наделает беды…»

«Вот еще новое любопытное дополнение к загробной литературе св. Елены, которая уже подарила нас многими примечательными и живейшею занимательностью дышащими творениями. Кто не читал исторических диктовок славного изгнанника? Ими на уединенной скале услаждал он свои муки, сокращал долгие дни и бессонные ночи! Ими, по неутолимой жажде своего властолюбия, покушался он еще предписывать законы мнениям потомства, представляя на суд его деяния свои и других в том виде и с той точки зрения, кой особенно ему были свойственны и нужны!..»

«Отыскивая в моем походном и, как я, кочующем, архиве воспоминания мои о И. И. Дмитриеве, набросанные мною тому несколько лет, напал я на письмо мое в С. С. Уварову, министру народного просвещения. Конечно это несколько сухое, полемическое письмо, не может для современного читателя, иметь живость и занимательность биографического и анекдотического очерка…»

«Каждая эпоха имеет свой отличительный характер, не тот, который придается ей современными страстями и заблуждениями: сей характер есть недуг преходящий, означающий перелом из одного возраста в другой, но не самый характер того возраста. Характером должно назвать только те свойства эпохи, которыми она совершает успехи на поприще образованности и народного благосостояния. Успехи сии передаются залогами дальнейших приобретений из одного поколения в другое и могут служить вехами на пути человечества, стремящегося к цели, назначенной Провидением, к цели усовершенствования. Если нужно с сей точки зрения определить характер эпохи нашей, то мы назовем ее эпохою практического или положительного просвещения, то есть всеобъемлющей промышленности и применения открытий и сил её в пользам общественного и частного благосостояния…»

«11 и 20 июня даны были в Москве два пиршества, достойные сохраниться в памяти Московских жителей: первое членами комитета выставки и отделений мануфактурного и коммерческого советов, другое фабрикантами, участвовавшими в Московской выставке…»

«Московская выставка продолжает обращать на себя общее внимание. Каждое утро она сборное место многочисленных посетителей: на бирже, на площадях, в гостиных, в смиренных жильях простолюдина, в кабинетах ученых, она предмет общих разговоров, наблюдений, пересудов. Москва более нежели когда-нибудь столица мануфактурная…»

«Ривароль, французский автор, известный в республике словесности по прекрасному переводу Данте, Рассуждению о всеобщем употреблении французского языка, мелкому лексикону великих мужей и по многим другим произведениям, был одарен большим остроумием. По мнению французов в уме Ривароля была и сила Монтескье, и пылкость Дидерота, и тонкость Фонтенеля, и острая живость Пирона…»

«Ты спрашиваешь у меня, любезный друг, что у нас нового на Парнасе? По обыкновению новостей много, а нового ничего. Все такое же, как и старое. Право, без разных имен, стоящих на книгах, можно бы почесть все эти новые творения произведениями одного пера. Вялый слог, бесчисленные ошибки против правил языка, совершенная пустота в мыслях, вот что можно сказать о большей части оригинальных книг…»