Скачать книги категории «Русская классика»

Клад Кучума

«Жаркий июньский день. Воздух накален до того, что дрожит и переливается, как вода, а даль чуть брезжит, повитая синеватой дымкой. И такая чудная степная даль… Да, это настоящая киргизская степь, степь без конца-края, степь еще не тронутая дыханием цивилизации. Я любил по целым часам лежать в этой душистой, могучей степной траве, точно окропленной яркими красками степных цветов, – лежать и мечтать, как лежит и мечтает настоящий номад. Что ни говорите, а в каждом русском человеке, как мне кажется, живет именно такой номад, а отсюда неопределенная тоска по какой-то воле, каком-то неведомом просторе, шири и вообще по чем-то необъятном. Впрочем, я предавался этим мечтам, так сказать, по обязанности, потому что пил кумыс и должен был известное число часов жариться на степном солнце. Предаваться абсолютному покою – своего рода искусство, которое усваивается только постепенно…»

На заимке

«Солнце быстро спускалось над лесом, а июльские ночи в горах без сумерек – как солнце сядет, так и сделается темно, точно какая-то неведомая рука задернет занавеску. С озера, которое обступили высокой рамой синеватые горы, потянуло холодной сыростью. В летние дни солнце садится быстро, и я ускорил шаги, чтобы засветло добраться до заимки «брата Ипполита». Издали за мной следил мой верный пес Орлик, не смевший подойти ближе, – он держался на почтительном расстоянии, потому что съел молоденького зайчонка и ожидал соответствующего наказания. Пес был вообще дрянной и лукавый, но что поделаешь, когда нет лучше. В моем ягдташе болтался один несчастный чирок – добыча целого охотничьего дня. Впрочем, надвигавшаяся темнота скроет все недочеты по части охотничьих трофеев…»

Затейник

«Жила-была одна почтенная семья, которая, вовсе того не ожидая и не желая, воспитывала пребеспокойного сына. Родители были почтенные, бабушка и дедушка почтенные, дяди и тетки почтенные, братья и сестры почтенные, но он ни в кого из них не уродился и, чем больше входил в лета, тем чувствительнее огорчал всех родных и знакомых.

Сначала он рос себе ничего и, казалось, мало чем отличался от прочих детей, но не успел стать на ноги, как уже начал чудить и затейничать…»

Иго любви

«В казенном театре идет трагедия Шиллера Коварство и любовь… Фердинанда играет знаменитый Мочалов. Леди Мильфорд – Львова-Синецкая, Миллера – Щепкин, Луизу Миллер – Надежда Васильевна Репина.

Только что закончилась эффектная сцена четвертого акта: объяснение скромной мещаночки с ее блистательной соперницей. Репина с небывалым подъемом провела эту сцену. Весь театр аплодирует своей любимице.

Она выходит за кулисы. Как бьется сердце!.. Как ослабели ноги!.. Она видит вдали стул. Идет и садится. Глухо доносится сюда со сцены голос Синецкой… Это монолог леди Мильфорд… Репина закрывает глаза…»

Тайна любви

«Федор Дмитриевич Караулов нервною походкою расхаживал по небольшому и сравнительно дешевому номеру гостиницы „Гранд-Отель“, на Малой Морской улице.

На дворе стоял октябрь 189* года.

Караулов, еще совсем молодой человек, был уже гордостью русского медицинского мира. С год тому назад он защитил блестящим образом докторскую диссертацию и вместо того, чтобы поехать за границу готовиться к профессуре, сам вызвался ехать на борьбу с посетившей его отечество страшной гостьей – холерой…»

Проклятие

«Когда Петровским постом, в праздник, была подана на обед уха из пойманных накануне Мишкой окуней, Феня поднесла ложку ко рту и остановилась. Противный рыбный запах легкой тошнотой сжал горло, вызывая на лицо брезгливую гримасу…»

Волшебный экран

«Секретарь графа Браганца, Цезарь Фантисси получил от своего патрона пакет с документами чрезвычайной политической ценности. Это было в Берлине. За графом давно, как коршуны, следили немецкие шпионы, и Цезарь великолепно знал, что, получив пакет, он окажется в страшной опасности. Берлинские власти решили добыть этот пакет во что бы то ни стало. Как узнали шпионы, что документы переданы Цезарю – остается тайной; важно то, что, как только Цезарь вышел от графа, за ним тронулись в путь два человека, одетые вполне прилично, но с мрачными и жесткими лицами…»

Горбун

«Горбун сидел неподвижно, подперев голову руками. Он был пьян, смотрел поочередно на всех неприятными, мутными глазами, покачивался и напевал, притопывая короткой, большой ногой.

Все говорили, ели и пили. Сдержанное оживление давно превратилось в светлое, грохочущее веселье, полное звона стаканов, пряных острот, сверкающего вина и румяных, смеющихся лиц. А я рассматривал в зеркале, отразившем электрический свет, – толстое, уродливое тело горбуна, сидевшего, как огромная ночная птица, между мной и хорошенькой, полной женщиной…»

Фантазеры

«Человек маленького роста, в коротких клетчатых брюках, таком же пиджаке, в малиновом жилете и огненно-рыжем галстуке, скрывался в обширном лесу, спасаясь от виселицы. Кого он задушил или зарезал – нас не касается. Но что-то такое было. Маленький человек, засыпав глаза конвойным множеством понюшек крепкого табаку, отправился в лесные дебри, пока что – пока вдохновение или счастливый случай не поведут к тихой и сытой пристани. Приятели прозвали его Душка Гигант – за рот бантиком и, обратную гигантизму, – величину туловища…»

Таинственный лес

«Машинально приглаживая рукой волосы, оправляя галстук, косясь на проходящих мимо в суровой чистоте блузок, сосредоточенных учащихся барышень, Рылеев справился у библиотекаря, выписана ли затребованная книга, и, получив ее, занял обычное место у окна.

Он работал в библиотеке второй месяц, выписывая из специальных изданий все сведения, факты и обобщения, которые должны были составить в обработке содержание заказанной Рылееву научным издательством книги. Процесс работы был приятен Рылееву. Книга эта представляла собой один из крупных камней здания его жизни: помимо материальных выгод, издание книги обеспечивало ему некоторую, тоже выгодную, известность…»

Трамвайная болезнь

«С тех пор как мы начали по нескольку часов в день жить в трамвайном вагоне, – признаки особого рода помешательства прискорбно ясны для меня как в себе, так и в моих близких – особенно трамвайных близких. Болезнь эту я предлагаю назвать «Аспазией». Ни за что в мире не согласился бы я пытаться объяснить, почему именно это женское имя кажется мне приличным для сей болезни. Во всяком случае, тот, кто против «Аспазии», должен быть прежде всего или же изобретателен, как я, чтобы решиться подыскать другое, более бессмысленное название явлению, враждебному не только здравому смыслу, но даже здоровью, не говоря уже о мозгах; мозги, одержимые «Аспазией», разрушаются с быстротою лепешки, сокрушенной тараном. Вот подлинный рассказ больного, страдавшего проклятой «Аспазией» и получившего наконец исцеление с помощью «смит-вессона». Его предсмертная исповедь такова…»

Тифозный пунктир

«„Если тиф передается насекомыми, – рассуждал я с отвращением к этому слову, – ибо обидно было зависеть от какой-то организованной протоплазмы, хотя сам я чесался уже во всех местах тела самым методическим образом, – если так, – продолжал я, взглядывая на храпевших рядом солдат, – то странно, что до сих пор я не болел“. Так думал я, тревожно рассматривая красное лицо человека, лежавшего рядом со мной под шинелью и полушубком. Он потел и крепко дышал. Это продолжалось с ним седьмой день; днем он перемогался, а ночью бредил и вскакивал, но, боясь как огня больницы, предпочитал неопределенность сознанию роковой болезни, и никак нельзя было уговорить его показаться врачу…»

Тайна лунной ночи

«Николай Селиверстов, рядовой пехотного батальона, в одну из светлых лунных ночей стоял на одиноком посту, на вершине гранитной скалы, вблизи Карпатских перевалов.

Главной задачей того ответственного пункта, на котором оказался в эту ночь Селиверстов, было – заметить возможное обходное движение неприятельской колонны; относительно этого имелись сведения, указывающие на возможность данной опасности…»

Струя

«В одном из подземных озер Западной Америки жили слепые рыбы. Они родились и выросли во мраке, так же, как отцы и матери их, как все их предки, кроме родоначальников этой породы. Когда-то, во времена седой рыбьей старины, несколько молодых, прытких рыб, шмыгая по Теллурийскому водопаду, оборвались и, чудом оставшись живы, попали сквозь глубокую трещину в подземный ручей. Ручей этот привел ошарашенных рыб к тому самому подземному озеру, с которого мы начинаем рассказ…»

Книга также выходила под названием «Сказка о слепой рыбе».

Слова

«„Если бы трава, солнце и река знали, могли знать, как я люблю эту девушку, – подумал Корвин, стараясь словами выразить невыразимое, проникавшее в него все глубже, по мере того как он, не отрываясь, смотрел на мелькающее среди весенних деревьев платье Лизы, – если б они узнали, – трава сделалась бы гуще и зеленее, солнце – больше, а река – шире“. Он довел эту свою мысль до конца, и ему захотелось отрывистых, проникновенных, случайных, ненадуманных слов, он засмеялся и легко вздрогнул…»

Открыватель замков

«В ноябре 1797 года механик Генри Модлей поссорился со своим хозяином Джозефом Брамахом и начал самостоятельное дело, сняв полуразрушенную кузницу. Два дня Модлей и его хорошенькая жена, Сарра Тиндэль – теперь мистрисс Модлей, – работали не покладая рук, чтобы привести заброшенное помещение в годное для работы состояние; так как Модлей, очень любивший свое дело, хотел непременно начать работать с понедельника, то два дня – пятница и суббота – прошли в починке верстаков, горна и свинцовых оконных рам. Часть инструментов, сделанных для себя за время работы у Брамаха, Модлей перенес в кузницу; остальной необходимый инвентарь – молоты, клещи и т. п. – ему пришлось купить из последних денег, но он не жалел о расходах, так как знал, что недостатка в заказах не будет…»

На острове

«Три человека сидели у пылающего костра и молча отдавались своим мыслям, следя глубоко ввалившимися глазами за игрой света, пестрившего ночную траву яркими отблесками.

Костер горел у самого подножья отвесной скалы. Шагах в двадцати плескалось море, тихое и сонное, еще недавно выбросившее на этот неприветливый остров трех человек: двух матросов и корабельного повара…»

Продавец воздуха

«„Окаянный край!“ – так писатель В. Г. Короленко назвал Туруханский край. Но название это вполне приложимо и к Якутии. Печальная тощая растительность: в местах, защищенных от ветра, – хилые кедры, тополь да корявые березки; дальше к северу – как будто скрюченный болезнью кустарник, ползучая береза, стелющаяся по земле ольха, вереск; еще дальше – болота и мхи. Когда глядишь на эти хилые, пришибленные деревья и кустарники, бессильно льнущие к земле, кажется, будто несчастные растения хотят уйти в глубину, скрыться от леденящих ветров, не видеть этого „окаянного края“, куда закинула их злая судьба. И если бы их воля, они вытащили бы из мерзлой земли свои корявые корни и поползли бы туда, на юг, где благодетельное солнце, тепло и ласковый ветер… Но деревья принуждены умирать там, где они родились; все, что они могут сделать, – это пригнуться ниже под ударами ветра судьбы и ждать своей участи…»

Петр Великий

«Петр Великий, первое дитя царя Алексея Михайловича от его второго брака с Натальей Кирилловной Нарышкиной, родился 30 мая 1672 года. На четвертом году он осиротел, так как царь Алексей умер в январе 1676 года. Петр остался на попечении матери, царицы Натальи. Первоначальное воспитание, какое он получил, ничем не отличалось от воспитения, вообще дававшегося древнерусским царевичам. На пятом году его стали учить грамоте, и для этого обучения был приглашен дьяк из Приказа большого прихода, министерства финансов, по-нашему, человек искусный в книжном чтении, тихий и небражник, Никита Моисеев сын Зотов. Раз, совершенно неожиданно для него, Зотова вызвали из-за работы в Приказе и привели во дворец в приемную царя…»

О пользе, происходящей от чтения книг

«Любезный друг! При конце последнего моего к вам письма обещал я сообщить вам когда-нибудь пространнейшие мысли о тех пользах, которые получать мы можем от чтения хороших книг. А как теперь в ожидании на письма мои от вас ответа нахожу я удобное к тому время, то хочу обещание свое исполнить. Вот они, любезный друг. Польза, происходящая, или, по крайней мере, могущая произойти от доброго употребления книг, конечно достойна того, чтоб ее в некоторое уважение принимать. Она столь важна, столь велика и столь очевидна, что довольно надивиться невозможно, что люди так мало ее усматривают и почитают. Не доказательством ли тому, и не примером ли многие европейские государства, столь в короткое время в цветущее состояние пришедшие. Не с самого ли того только времени они процветать начали, как науки из прежнего забвения своего возобновлялись и книг довольное печатание началось?..»

Литература и театр в Англии до Шекспира

«Известно, что произведения Шекспира отличаются всесторонним или, проще сказать, общечеловеческим характером, однакож, тем не менее он принадлежит к самым национальным английским поэтам и, кроме того, принадлежит еще к известной эпохе английской истории, которая необходимо должна была отразиться на его произведениях. Справедливо говорят, что кто хочет знать поэта, тот должен прежде узнать страну поэта и время, в которое он жил: без этих условий знакомство с поэтом будет не только неполным и поверхностным, но большею частью даже и ошибочным. Относительно Шекспира все это затрудняется еще тем обстоятельством, что об его личности и жизни до нас дошли только самые скудные сведения…»

Когда рушатся троны…

«Премьер-министр граф Видо имел два служебных кабинета. Один – у себя в министерстве иностранных дел, – он руководил не только внутренней, но и внешней политикой, – а второй во дворце. Здесь он совещался с Его Величеством, делал ему ежедневные утренние доклады. Дворцовый кабинет графа был обставлен далеко не с дворцовой роскошью. И мягкая мебель, и бронза, и портьеры, и письменный стол, ковры, – все это несвежее, как бы поблекшее, выцветшее, напоминало громадный салон первоклассной гостиницы, большую часть дня заливаемый солнцем. Внушительности не было. Ни дворцовой, ни даже министерской в великодержавном значении слова…»

Принц и танцовщица

«Когда нет денег и достать их не у кого и негде – это ужасно. Еще ужасней, когда очутившийся в таком положении до тридцати пяти лет не знал, что такое – деньги, вернее, знал отвлеченно, теоретически, так же, как знал, что ходит по земле и дышит воздухом.

До сих пор, исключая последние пять-шесть месяцев, за него платили. Было кому оплачивать портных, поставщиков, апартаменты в гостиницах, когда он бывал за границей. Ему даже редко приходилось держать в руках деньги, будь это золото, серебро или ассигнации.

А за последние пять-шесть месяцев, приходилось – и еще как приходилось – иметь дело реже с тем, что называется презренным металлом, и чаще с тем, что называется бумажной валютой…»

Певучая гитара

«Сегодня обычно в шесть часов вечера Евлампия Егоровна, квартирная хозяйка, внесла в мою комнату самовар, вздохнула, погремела чайной ложкой о край стакана, словно желая тем оторвать меня от книги, и с чуть заметной усмешкой в голосе проговорила:

– Загулял наш Иван Тимофеич!..

– Что так?

– Радость у него большая – чин первый дали…»